Ямал: НеСоветское фото
Часть 2

Стояла страшная жара, которая загнала в чум не только его обитателей, но и потерявших всякую воинственность собак. Вся семья была в сборе: бригадир с младшим сыном плёл тяньзянь (аркан), старший сын призывного возраста нежился под пологом в ожидании ночного дежурства. Пережидая жару, муж и жена, перебивая друг друга, рассказывали мне о шамане. "В тундре он никого не боится: заходит без приглашения в любой приглянувшийся чум. Если ему не угодить, может напустить порчу или сделать так, что понравившийся ему олень, сам убежит к его чуму". Они вспоминали, как в детстве их прятали в дальний чум, но и туда к ним доносились крики. А утром они слышали, как те вспоминали, как шаман ножом резал себе грудь, и хлестала кровь, и как из костра вверх, куда уходит дым из чума, улетали белые птицы.

Рассказ родителей лишь изредка прерывался ехидным смешком старшего сына из под полога. Что касается младшего сына, то он слушал с открытым ртом, держа за концы незаконченный теньзянь. Его лицо выражало страх, но больше всего почему-то было страшно мне. Я чувствовал себя милиционером, который собирает досье на опасного преступника, с которым придётся сразиться в будущем. Хоть я и русский, но родился на Дальнем Востоке в нанайском стойбище Верхняя Эконь, что на реке Амур, и ещё со времён детства, где-то глубоко в моём сознании, оказывается, жил этот потаённый, первобытный страх, о котором, до поры до времени, я даже не догадывался. И признаться, во время рассказа бригадира, я ничего не смог поделать: я верил каждому его слову, потому что в детстве мы избегали встречи со старым нанайцем, про которого говорили, что он шаман.

Да, я уже боялся этого человека, как боится поединка спортсмен, которому наговорили о его сопернике таких небылиц, что в пору тут же и сдаться. Однако пути к отступлению не было. Ближе к вечеру я уже находился на борту огромной баржи, которая по распоряжению местного начальства, вынуждена была тащиться по старице, делая круг, чтобы завести меня к шаману. Баржа, помимо перевозки груза, была ещё приспособлена под жильё. Здесь был маленький кинозал, кухня со столовой, десяток четырёхместных кубриков. Её тащил на тросе небольшой буксир.

Со съёмкой я опоздал, все люди улеглись, как это бывает в вечернем поезде. Оставалось только снимать восемь пяток или одинокого аборигена, идущего из гальюна. Мне стало тоскливо. На носу я попытался снимать лаек-оленегонок, но они от жары ни на свист, ни на топанье не поднимали морды, и лишь лениво поводили в мою сторону ушами.

За кормой баржи, поблёскивая на солнце дюралевыми боками, тащилась вереница привязанных одна за другой в три ряда штук пятнадцать лодок. Зрелище было не для меня; я снимал людей, а не пейзажи, но красота каравана подмывала сделать несколько кадров. Я мысленно спросил не то себя, не то шамана, на которого так мало осталось плёнки – стоит ли снимать? В мою распухшую от жары голову пришёл ответ: занимайся своим делом, снимай людей, пейзажи – это не для тебя!

Жара была просто невыносимой, но я всё-таки залез на пустые бочки из-под бензина и.., как впоследствии выяснилось, успел сделать лишь четыре кадра. Это я узнал, когда проявил плёнку. Неожиданно оборвался трос у буксира, тащившего баржу. И она на полном ходу врезалась в обрывистый берег. От удара меня отбросило на карниз второй палубы, и я едва успел зацепиться рукой, больно ударившись плечом. Ещё чуть-чуть и я мог бы разбить голову и, потеряв сознание, упасть в воду, и тогда бы сомкнулись надо мной быстрые волны сибирской реки.

Я не первый раз смотрел в глаза смерти. На Кавказе меня душили узким кожаным ремешком моего фотоаппарата, и он, зараза, не рвался. Но тогда у меня не было никакого спора с шаманом. Так, ещё даже не познакомившись с этим таинственным человеком, я получил первое предупреждение.

Подогрел мой интерес к шаману и капитан, рассказав забавный случай: "Сидим у костра с шаманом, варим уху. Кто-то из нас говорит: а лаврушки-то нет. Шаман отвечает: уха пока не требует, костёр мало, мало гореть будет и лаврушка придёт. Вдруг слышим против течения моторка скребётся. Смеёмся, говорим в шутку, что это лаврушка плывёт. Шаман машет руками, просит остановиться, но те: ни гу-гу, плывут дальше. Ушли за поворот и вдруг слышим: мотор заглох. И точно – была у них лаврушка.

Было четыре часа утра, когда буксир и пьяный капитан совместно проголосили о прибытии. Старший рыбхоза тазовец не выпустил меня с баржи, объяснив, что у него указание свыше, и сначала он должен подготовить почву для фотокора из Москвы.

– Спите корреспондент, спите, – с этими словами десант из трёх человек с тремя бутылками выпрыгнул за борт. Я с грустью проводил их глазами. Испортят мне они всё: напоят шамана, что я буду снимать? Я дождался, когда они, погрузившись почти по пояс в воду, миновали мелководье, вышли на берег и скрылись из вида, и вернулся в свой кубрик.

Меня морозило. Север, помимо всего прочего, наградил меня какой-то болезнью, вызывавшей озноб. Несмотря на жару в кубрике было прохладно, и простыни были влажные. Как спят на таких простынях, когда бьёт озноб, рассказывать излишне. Лучше я расскажу, какой мне приснился сон. А приснилось мне, что топят меня в мешке какие-то мужики, что я сопротивляюсь и понимаю, что я их сильней, и что со мной ничего не случится.

Ясно чувствую, что задыхаюсь, барахтаюсь, но выплываю, жадно хватаю ртом воздух... и просыпаюсь, скидываю с себя мокрое от пота одеяло. Каково же было моё изумление, когда буквально через несколько часов шаман рассказал мне мной сон. У шамана была странная для селькупа фамилия – Мандаков. Она досталась его отцу от русского геолога, который того нашёл в тундре грудным ребёнком, умиравшим от голода. Он и дал найдёнышу свою фамилию. Григорий Мандаков звучит гордо. В самом же шамане ничего гордого я не заметил: застиранное вафельное полотенце, которым он повязал голову, делало его скорее похожим на старую беззубую бабу. Но я отвлёкся.

На Севере принято, если человек падает в воду, его не спасают, ибо есть "нижние духи" – они и рассудят. "Так вот, – рассказывал шаман, – меня избив, затолкали в новый мешок. Он был прочно сшит с боков, но там был ещё шов посередине, который на моё счастье не был прошит до конца. Это меня и спасло". Когда он выплыл, то его "доброжелатели" потом не раз подтверждали тундровому люду, что он не из тундры.

Слушая его рассказ, я понял, что узнав от "десанта" о моём приезде, шаман, готовясь к встрече со мной, заранее представил, что будет рассказывать мне, как его хотели утопить мужики за якобы украденных оленей, а я во сне, как бы настроенный на его волну, принял эту информацию.

Говоря по-современному: буквально залез в его "банк данных". И был он совсем не страшный этот шаман. Как-то по-ребячьи хвастлив. С гордостью показывал мне металлические змейки, которые он надевает на грудь, когда полосует себя ножом. А под мышками, – говорил он, – я прячу мешочки с оленьей кровью.

Я представил, как кружится он по чуму в блеске костра, и как пугаются ненцы, когда он шаманя, начинает полосовать себя якобы по груди ножом и льётся кровь. А что касается белых птиц, которые летели вверх из чума, то это гипноз и сильные затрещины по затылку, стоящим людям вокруг костра. И почему чужие олени приходят к его чуму, он объяснил; недалеко от его землянки есть место, где они любят лизать тундру (очевидно, это соляные гольцы). Так что на проверку выходило: куда всё проще.

Шаман жил в землянке со второй женой, которая была почти в три раза его моложе. Мандаков не служил в армии, не работал во славу Севера, а всю жизнь проработал на ниве оккультизма. Утром следующего дня он обещал сводить меня в свой музей, от которого, как он говорил, все в восторге. Вот только находится он далеко от землянки...

Я всегда страдаю, что лицо выдает мои мысли. После долгих разговоров к утру он стал мне неинтересен, и только желание побольше отснять заставляло ему подыгрывать, да и лодка должна была прийти за мной только вечером. Оставалось лишь отснять музей – рабочее место, как говорил сам шаман, но он вдруг заупрямился, чутко уловив изменение моего настроения, и ушёл разделывать рыбу.

До отъезда оставалось всего несколько часов. Я как кролик принялся бегать от костра до землянки, потом спускался к реке, и каждый раз, когда видел шамана за его несуетливым занятием, кричал:

– А как же Москва, а деньги за билеты, страна задыхается, ждёт репортаж о шамане, а вы тут рыбу спокойно чистите.

С полчаса я его уговаривал, на что он вскидывал руки и отвечал: твоя плохой человек, ты пришла и солнце убежало. Излишне здесь говорить, что рвётся не только терпение, но и облака. До этих строк не врал и сейчас здоровьем клянусь: луч солнца сначала осветил только нашу пойму. Река и берег напротив, были в предгрозовой темноте, но через несколько минут и их осветило солнце.

– Сася, ты, однако, тоже шамана, – сказал мой лучший друг Мандаков. Теперь мне стыдно вспоминать, как мы собирались в этот музей. Я казался себе похожим в этот момент на официанта, которого по ошибке вместо Парижа высадили в тундре. Я вдруг стал очень общительным: заглядывал в глаза шаману, а сам всё время косился на небо, опасаясь, что солнышко опять скроется за тучей, и он снова решит, что я плохой человек.

Музей оказался в соседних кустах. За ними была поляна, на которой жена шамана тут же развела небольшой костерок, а я помог ему стащить с трёх берёз деревянный ящик из-под артиллерийских снарядов. Первое, что он достал, были фигурки, вырезанные из жести консервных банок. Он пояснил, что это кочмонавты. Первую фигурку он назвал Гагарин. Следующие имена были созвучны фамилиям членов политбюро. Имена новых демократов сюда ещё не дошли. Ещё в ящике были обычные ёлочные игрушки. Был там осколок зеркала, стеклянные бутылочки, поржавевшие коробки из под конфет. А ещё шестиконечные звёзды, которые шаман зачем-то во время обряда приставлял к глазам.

Позируя мне, он гулко бил в огромный бубен и, возведя глаза к небу, что-то шептал на непонятном селькупском языке своим духам, потрясая шаманьим трезубцем. Сквозь прорези глаз одетой на голову шамана шкуры рыжей лисы, глядела на меня чернота, и хвост её шевелился от ветра, как у живой.

В азарте съёмки, позабыв обо всём, я бегал, прыгал, падал коленями на землю, и к концу съёмки взмок так, что так же тяжело дышащий шаман, вдруг сняв с головы лисью шкуру, сказал: твоя тяжело работай, возьми жене подарок. Невыделанная шкура тихонько похрустывала в его руках. Моя жена, конечно, не стала бы её носить, но я не посмел отказаться.

Дома я с гордостью продемонстрировал трофей своей командировки. Мы повесили её на стену. Но, когда однажды по "ящику" зашёл разговор о биолокации, я сделал из толстой медной проволоки рамки и прошёлся с ними по квартире. Какое же было наше удивление, когда при приближении к шкуре рамки разворачивало с такой силой, что они буквально били по плечам.

Для чистоты эксперимента, мы завязали, бывшему у нас в гостях другу глаза, и перевесили в другое место. Когда стали проверять, то на том месте, где прежде висела шкура, рамки больше не поворачивались. Зато, как только он приблизился опять к шкуре, они снова развернулись. Стало ясно, без всякого сомнения, что они так реагируют на лисью шкуру.

– Давай от неё избавимся, – перепугано сказала мне жена. Я не поверил своим ушам. Если так рассудила даже моя рачительная половина. Недолго думая, я снял шкуру со стены и пустил самолётиком её с балкона.

Квартира у нас угловая и находится на шестнадцатом этаже. Я увидел, как распластавшись по воздуху, она плавно полетела куда-то вбок за дом. Пушистый хвост лисьей шкуры направлял её своей массой, как руль. Мне стало смешно при мысли, что потоком воздуха её может запросто забросить кому-нибудь в окно. Представив ошарашенные лица перепуганных таким подарочком хозяев, я окончательно развеселился.

Прошёл час, два я уже забыл о злосчастном подарке шамана, как жена стала жаловаться, что у неё горят ноги. Я особо не обратил на это внимание. Мало ли, на то они и слабый пол. Жалуется, хочет, чтобы я её пожалел. В два часа ночи я проснулся от того, что услышал, что жена с кем-то разговаривает по телефону. Она опять жаловалась, что у неё горят ноги, словно её поставили в костёр.

– Это не рак? – спросила она дрожащим голосом. Я тихонько снял параллельную трубку и услышал, как врач "Скорой" раздражённо ответила:

– Рака, срака. Два часа ночи, спать надо, а вы с дурацкими вопросами. Примите ванну и ложитесь спать.

Под тихое журчание воды я задремал. Утром жена с удивлением сказала мне, что жжение прошло, и она как обычно побежала на пруд делать зарядку. Вернулась она очень быстро и рассказала ошеломляющую новость, что на пруду она увидела лисью шкуру, которая лежала в потухшем костре с обгоревшей задней частью.

Александр Щемляев 1993
СЕВЕРЯНЕ №1, 2014